Вегетарианство - первая ступень к обретению нравственности.

Лев Николаевич Толстой.

На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому, усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так, чтобы убиваемые животные мучались как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до Троицы. Скотины было много.

Ещё прежде, давно, читая прекрасную книгу «Ethics of Diet», мне захотелось побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но мне совестно было, как всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но которые ты предотвратить не можешь, и я всё откладывал.

Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он ещё не искусный мясник, а его обязанность - колоть кинжалом. Я спросил его, не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, он ответил: «Чего же жалеть? Ведь надо же». Но когда я сказал ему,что питание мясом не необходимо, то он согласился и тогда согласился, что и жалко.

«Что же делать, кормиться надо», - сказал он. - «Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизни курицы не зарезал». - Большинство русских людей не могут убивать, жалеют, выражая это чувство словом «бояться». Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.

Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он был удивлЁн моим утверждением о том, что жалко убивать и, как всегда, сказал, что это положено, но потом согласился: «Особенно, когда смирная, ручная скотина, идёт, сердешная, верит тебе. Живо жалко"!

Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг, я ехал на передней телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно, сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул её по горлу ножом. Она завизжала ещё громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг, но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз смотрел, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг её затих, извозчик тяжело вздохнул. «Ужели ж за это отвечать не будут?» - проговорил он.

Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением о том, что это разрешено Богом, и главное привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.

В пятницу я пошёл в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.

- Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

- Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить.

- Нет, нет, я не могу. - Замечательно при этом, что этот человек - охотник и сам убивает птиц и зверей.

Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжёлый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее был этот запах. Строение - красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокими трубами. Мы вошли в ворота. Направо был большой, в 1/4 десятины, огороженный двор — это площадка, на которую два дня в неделю пригоняют продажную скотину, - и на краю этого пространства домик дворника.

Налево были, как они называют, каморы, т. е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовым вогнутым полом и с приспособлениями для подвешивания и перемещения туш. У стены домика направо, на лавочке сидело человек шесть мясников в фартуках, залитых кровью, с засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса как кончили работу, так что в этот день мы могли видеть только пустые каморы. Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжелый запах теплой крови, пол был весь коричневый, глянцевитый, и в углублениях пола стояла сгущающаяся чёрная кровь.

Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил ложное, не очень страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведёт на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в этом я ошибся.

В следующий раз я пришёл на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным днём. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был ещё сильнее и заметнее утром, чем в первое моё посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны около камор. У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками, тёлками, коровами.

Колки, запряжённые хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающимися свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались и такие же колки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, ярко - красными лёгкими и бурыми печёнками отъезжали от бойни.

У забора стояли верховые лошади гуртовщиков, Сами гуртовщики - торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дёгтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчётами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.

Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков. Я вошёл в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья - убитый вол - лежал белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.

Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что один мясник занёс кинжал над его шеей и ударил. Вол, как будто ему сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на один бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула чёрно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил жестяной таз.

Всё время, пока это делали, вол, не переставая, дёргался головой, как-бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив, тяжело бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик понёс его на голове в альбуминный завод, другой - подставил другой таз, и этот стал наполнятся. Но вол все так-же дёргался задними ногами.

Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с неё шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась, стала красной с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон её висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил её и отрезал. В животе и остальных ногах ещё пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волов одного хозяина. Потом потащили тушу к лебёдке, распяли её, и там движений уже не было.

Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было то же: также снятая голова с закушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.

Я зашёл потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери: чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди на верёвке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя было, и потому всякий раз один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали и вол подвигался.

Кончили волов одного хозяина, повели скотину другого. Первая скотина из этой партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, чёрный с белыми отметинами и ногами - молодое, мускулистое, энергичное животное. Его потянули, он опустил голову книзу и упёрся решительно, но шедший сзади мясник, как машинист берётся за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять упёрся, косясь чёрным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был там, где и нужно было.

Боец подошёл, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной опасностью, живо ухватили верёвку, опять скрутили хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо в то местечко, где расходятся звездой полосы, и, несмотря на кровь, нашёл его, ударил, и прекрасная, полная жизни скотина рухнула и забилась головой, ногами, пока ему выпускали кровь и свежевали голову.

- Вишь, проклятый чёрт, и упал-то не куда надо, - ворчал мясник, разрезая ему кожу головы. Через пять минут торчала уже красная, вместо чёрной, голова без кожи, с стеклянно-остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими пять минут тому назад.

Потом я пошёл в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора, длинная с асфальтовым полом и столами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь уже кончилась работа, в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по раздутому животу, другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил папироску загнутую. Больше никого не было в мрачной, длинной, пропитанной тяжёлым запахом каморе.

Вслед за мной пришёл по виду отставной солдат, принёс связанного по ногам чёрного с отметиной на шее молодого баранчика и положил на один из столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завёл речь о том, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошёл с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам.

Живой баран так же тихо лежал, что и мёртвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову, малый, продолжая разговор, взял левой рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран затрепыхался, и хвостик

напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал дёргаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва.

А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, со срезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями?

И, смотришь, нежная утончённая барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно-исключающие друг друга положения:

- первое, что она, в чём уверяет её доктор, так деликатна, что не может переносить одной растительной пищи и для её слабого организма ей необходима пища мясная,

- и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страданий животным, но и переносить и вида их.

А между тем слаба-то она, эта бедная барыня, только потому, что её приучили питаться несвойственной человеку пищей, не причинять же страданий животным она не может потому, что пожирает их.

***

Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы не страусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. И главное, если бы это было необходимо. Но положим, не необходимо, но на что-нибудь нужно? НИ НА ЧТО.

Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут те многочисленные, составленные учёными и врачами, книги об этом предмете, в которых доказывается, что мясо не нужно для питания человека.

И пусть не слушают тех старозаветных врачей, которые отстаивают необходимость питания мясом только потому, что это признавали очень долго их предшественники и они сами отстаивают с упорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда старое, отживающее.

Мясная пища нужна только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводить похоть, блуд, пьянство. Что и подтверждается постоянно тем, что молодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, что добродетель не совместима с бифштексом, и как только пожелают быть добрыми, - бросают мясную пищу.

Что же я хочу сказать? То, что людям для того, чтобы быть нравственными, надо перестать есть мясо? Совсем нет.

Я хотел сказать только то, что для доброй жизни необходим известный порядок добрых поступков, что если стремление к доброй жизни серьёзно в человеке, то оно неизбежно примет известный порядок. И что в этом порядке первой добродетелью, над которой будет работать человек, будет воздержание, самообладание.

Стремясь же к воздержанию, человек неизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и в этом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будет пост. Постясь же, если он серьёзно и искренно ищет доброй жизни, - первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегда употребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждении страстей, производимом этой пищей, употребление её прямо безнравственно, так как требует противного нравственному чувству поступка - убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.

Почему именно воздержание от животной пищи будет первым делом поста и нравственной жизни, превосходно сказано, и не одним человеком, а всем человечеством в лице наилучших представителей его в продолжении всей сознательной жизни человечества.

Но почему, если незаконность, т.е. безнравственность животной пищи так давно известна человечеству, люди до сих пор не пришли к сознанию этого закона? - спросят люди, которым свойственно руководиться не столько своим разумом, сколько общим мнением. Ответ на этот вопрос в том, что всё нравственное движение человечества, составляющее основу всякого движения, совершается всегда медленно, но что признак настоящего движения, не случайного, есть его безостановочность и постоянное его ускорение.

И таково движение вегетарианства. Движение это выражено и во всех мыслях писателей по этому предмету и в самой жизни человечества, все больше и больше переходящего безсознательно от мясоедения к растительной пище, и сознательно - в проявившемся с особенной силой и принимающем всё большие и большие размеры движения вегетарианства.

Движение это идет последние 10 лет, всё убыстряясь и убыстряясь: всё больше и больше с каждым годом является книг и журналов, издающихся по этому предмету, всё больше и больше встречается людей, отказывающихся от мясной пищи, и за границею с каждым годом, особенно в Германии, Англии и Америке, увеличивается число вегетарианских гостиниц и трактиров.

Движение это должно быть особенно радостно для людей, живущих стремлением к осуществлению Царства Божия на Земле, не потому, что само вегетарианство есть важный шаг к этому Царству, а потому, что оно служит признаком того, что стремление к нравственному совершенствованию человека серьёзно и искренно, так как оно приняло свойственный ему неизменный порядок, начинающийся с первой ступени.

Нельзя не радоваться этому так же, как не могли бы не радоваться люди, стремившиеся войти на верх дома и прежде безпорядочно и тщетно лезшие с разных сторон прямо на стены, когда бы они стали сходиться, наконец, к первой ступени лестницы и все бы теснились у неё, зная, что хода наверх не может быть помимо этой первой ступени лестницы.